Речи, которыми Владимир Путин сопровождал начало агрессии против Украины, потрясли весь мир. В двух телевизионных выступлениях российский президент изложил свои аргументы в эмоциональном, агрессивном, порой яростном тоне: 21 февраля он говорил о признании Россией Донецкой и Луганской «народных республик», отколовшихся от Киева, а 24 февраля – о начале так называемой «специальной военной операции». После этого многие высказывали предположение, что российский президент сошел с ума. Мы не знаем, каково состояние психического здоровья Владимира Путина. Но мы знаем наверняка, что его агрессивная риторика последних недель отнюдь не нова; это радикализированная риторика, апеллирующая непосредственно к аффектам аудитории. Эта аффективная риторика была характерна для аргументации Путина по украинскому вопросу с самого начала. В его речах постсоветская Россия предстает как эмоциональное пространство, в котором доминирует чувство глубокой обиды. Обманутая и униженная Западом, Россия, как изображает ее президент, жаждет уважения и признания своих геополитических интересов, в которых Украина играет ключевую роль. Поэтому стоит взглянуть на эту особую форму аргументации в риторике Путина и рассмотреть ее переплетение с другими аргументационными стратегиями.
Политические аффекты
Тот факт, что политические порядки являются также аффективными порядками, т.е. что аффекты (чувства в широком смысле) являются двигателем политики, неоднократно отмечался в ходе так называемого «аффективного поворота» в гуманитарных науках в последние десятилетия. Однако, когда я говорю здесь об аффективной риторике, я имею в виду не просто эмоциональную окраску политической речи, а форму аргументации, которая, согласно аристотелевскому учению о риторике, является одним из важнейших средств убеждения, используемых оратором. В знаменитой триаде «логос», «этос» и «пафос» последний элемент обозначает аргументацию, направленную на возбуждение чувств слушателей.
Владимир Путин – оратор в этом отношении интересный, потому что он хорошо умеет играть с риторическими средствами. Он, конечно, не такой одаренный оратор, каким был, например, приведший его в политику Анатолий Собчак, мэр Санкт-Петербурга в 1990-х годах, или даже Борис Ельцин в начале своей политической карьеры. Риторика Путина характеризуется в большей степени стилистическим разнообразием и аргументационной гибкостью. В зависимости от ситуации, адресатов и контекста, эта риторическая эклектика конкретизируется по-разному, в речах, диапазон которых очень широк: от технократических (здесь Путин предстает как компетентный человек дела, обладающий самыми обширными познаниями во всех важных политических областях и решающий конкретные проблемы), до «спонтанно-нериторических», отчасти вульгарных (с помощью которых он выражает свою импонирующую народу решительность, используя иногда язык представителей организованной преступности) и до историко-государственных.
Последняя из этих различных риторических ролей, исполняемых Путиным, сейчас явно стала преобладать: президент России выставляет себя, с одной стороны, верховным историком страны, публикующим «научные» статьи и с удовольствием читающим пространные лекции по истории, а с другой стороны – исторической личностью, то есть исполнителем «исторической миссии», заключающейся в восстановлении территориального единства «исторической России», к которой, как Путин, следуя старой имперской традиции, неоднократно утверждал, относится и Украина.
Значение речей Путина для сегодняшнего политического дискурса в России трудно переоценить, поскольку они выполняют программную функцию. Выступления президента, над которыми работает большой штат спичрайтеров, являются главным местом для формулирования политических идеологем, которые затем последовательно пропагандируются, то есть подробно проговариваются и иллюстрируются, во всех государственных СМИ. Это риторика монологичная, не принимающая никаких возражений и имеющая квазисвященный статус провозглашения истины.
Риторическая подготовка к войне
Риторика Путина имеет важнейшее значение для понимания войны в Украине, которая – об этом часто забывают – началась еще в 2014 году. Путин эту войну риторически подготавливал, сопровождал и эскалировал. В его аргументации особенно четко выделяются три уровня: уровень «рациональной» логики, в центре которой находятся прежде всего аргументы из области международного права; исторический уровень, который носит повествовательный характер и поэтому, с риторической точки зрения, является менее убедительным, чем рациональная аргументация; и аффективно-риторический уровень, для которого характерно стремление вызвать сильные, острые эмоции.
Эти три линии аргументации тесно переплетаются и усиливают друг друга. Аргументы из области международного права сыграли главную роль в 2014 году, при оправдании аннексии Крыма. В своей торжественной речи 18 марта 2014 года Путин сослался на право народов на самоопределение и сравнил ситуацию в Крыму с ситуацией в Косово в 1999 году. Таким образом, он основывал свою аргументацию на причинно-следственных связях и сравнениях. Но и теперь, для оправдания начала военных действий в Украине в этом году, аргументы из области международного права, касающиеся якобы идущего в Украине «геноцида» русского населения, тоже имеют центральное значение. Существенным здесь является сравнение с обоснованием военной интервенции НАТО против Югославии.
В последние годы исторический аргумент о принадлежности Украины к «русскому миру» приобретает в речах Путина всё большее значение, отодвигая правовой аргумент на второй план. При помощи крайне тенденциозного исторического нарратива российский президент в июле прошлого года развил этот исторический аргумент в утомительно длинной статье «Об историческом единстве русских и украинцев». С тех пор он повторял его несколько раз – например, в двух вышеупомянутых телевизионных выступлениях в конце февраля.
Как теперь, наверное, уже всем известно, Путин постулирует исторически сложившееся единство русских, украинцев и белорусов, корни которого он видит в Киевской Руси. При этом он опирается на старый большой нарратив российской имперской историографии XIX века, согласно которому, после распада Киевской Руси и периода «татарского ига» Москва начала «собирание русских земель», осуществила нечто вроде translatio imperii и стала новым центром русской государственности.
В представлении Путина, русских и украинцев (для последних он часто использует старый имперский термин «малороссы») объединяет не просто общее наследие, а некое естественное единство, обусловленное православной верой, языковой близостью и культурной общностью. По этой причине идея независимой от России украинской нации была, по утверждению российского президента, просто противоестественной и практически не существовала до начала ХХ века. А то, что эта идея все же стала реальностью, обусловлено исключительно национальной политикой большевиков.
Путин пишет: «Именно советская национальная политика – вместо большой русской нации, триединого народа, состоявшего из великороссов, малороссов и белорусов, – закрепила на государственном уровне положение о трёх отдельных славянских народах: русском, украинском и белорусском. […] современная Украина – целиком и полностью детище советской эпохи. Мы знаем и помним, что в значительной степени она создавалась за счёт исторической России». После распада Советского Союза, продолжает автор, Запад прилагал усилия к тому, чтобы разрушить это исторически сложившееся единство и превратить Украину в «анти-Россию». Но «подлинная суверенность Украины возможна именно в партнёрстве с Россией».
Большая обида
Многое уже было написано о той исторической ерунде, которую Путин излагает в своих речах и текстах об Украине. Однако при этом упускается из виду, что убеждающее действие этого исторического повествования, равно как и аргументации, отсылающей к международному праву, усиливается благодаря его переплетению с определенной аффективной риторикой. Красной нитью через всю аргументацию Путина проходит сильная эмоция, а именно – обида. Эта аффективная риторика уже четко просматривалась в его речи 18 марта 2014 года и с тех пор постоянно повторяется. Поэтому стоит присмотреться к ней более внимательно.
В этой речи Путин представляет постсоветскую Россию как глубоко обиженную страну, которую «Запад» неоднократно оскорблял и обманывал. С точки зрения истории речь идет о последнем этапе давней политической программы «сдерживания» России, настойчиво проводившейся западными державами. «Потерю» Крыма после распада Советского Союза Путин описывает с помощью эмоциональной метафоры «ограбления» («И когда Крым вдруг оказался уже в другом государстве, вот тогда уже Россия почувствовала, что её даже не просто обокрали, а ограбили»), и Россия предстает персонифицированной жертвой этой «несправедливости».
Тот факт, что Россия тогда отдала Крым, Путин объясняет слабостью страны в 1990-х годах. Эта слабость – жупел российского политического дискурса с 2000-х годов, он служит оправданием для построения автократической системы, обещающей стабильность. Всю сложность политических процессов, происходивших в то время, Путин сводит к простым чувствам, патетически заявляя: «Российское государство, что же оно? Ну что, Россия? Опустила голову и смирилась, проглотила эту обиду».
Обида России усиливается тем, что в речи проводится противопоставление между «по-настоящему» искренней Россией, с одной стороны, и «лживой» Украиной, контролируемой Западом, с другой. В 1990-х и 2000-х годах, утверждает Путин, «мы шли навстречу Украине не только по Крыму», но «ситуация стала развиваться по‑другому».
Здесь, когда речь заходит о событиях на Майдане, в речи 18 марта 2014 года появляется конспирологический момент: «[…] те, кто стоял за последними событиями на Украине, преследовали другие цели: они готовили государственный переворот очередной […]. В ход были пущены и террор, и убийства, и погромы. Главными исполнителями переворота стали националисты, неонацисты, русофобы и антисемиты». Тут Путин прибегает к очень гетерогенной амплификации (amplificatio), которая эмоционально заряжена сравнением с Великой Отечественной войной – а ее образы в сегодняшней России часто используются для интерпретации текущих конфликтов.
Противопоставление добросовестной и доверчивой, а потому подвергаемой унижениям и оскорблениям России и коварного «Запада» подводит аудиторию к гневной инвективе, произнесенной прямым, эмоциональным языком: «Мы понимаем, что происходит, понимаем, что эти действия были направлены и против Украины, и России, и против интеграции на евразийском пространстве. И это в то время, когда Россия искренне стремилась к диалогу с нашими коллегами на Западе. […] нас раз за разом обманывали, […] Но всё имеет свои пределы […] Если до упора сжимать пружину, она когда‑нибудь с силой разожмётся. Надо помнить об этом всегда».
Мотивировка военных действий в Украине, которые продолжаются с 2014 года и резко обострились в последние недели, здесь уже четко прослеживается: это ощущение, что Россия защищается от обиды, которую терпела слишком долго; это чувство, которое сам Путин воплощает с помощью прямого языка, имитирующего подлинность переживаний. В этом контексте, когда империя наносит ответный удар, Украина, по словам Путина, не может быть самостоятельно действующим политическим субъектом, поскольку ее можно рассматривать только как пешку «западных держав». В своей прошлогодней статье, облаченной в одежды исторического трактата, Путин писал об этом так: «Шаг за шагом [западные державы] Украину втягивали в опасную геополитическую игру, цель которой – превратить Украину в барьер между Европой и Россией, в плацдарм против России».
Историческая обида России здесь радикализируется до паранойи, до теории заговора. Западный проект превращения Украины в «анти-Россию» – по мнению Путина, есть ничто иное, как продолжение исторически сложившейся политики сдерживания России, проводившейся в прошлом Речью Посполитой, затем Австро-Венгрией, а теперь США, НАТО и Евросоюзом.
Это конспирологическое мышление, в рамках которого Россия вообще не может выступать агрессором, а всегда выступает только защитницей собственной национальной целостности, часто эмоционально заряжается в риторике Путина с помощью еще одного важнейшего понятия современного российского политического дискурса, а именно понятием «русофобия»: любая форма критики России, как внутри страны, так и за рубежом, интерпретируется как проявление глубоко укоренившейся в мире ненависти к русской культуре и русским людям.
Корни этого якобы распространенного во всем мире патологического состояния объясняются лишь смутно; предположительно – согласно инсинуации Путина – они кроются в коллективной зависти к размерам России и к связанной с ними ее геополитической мощи; эта зависть перерастает в страх и ненависть. Поэтому в декабре 2021 года Путин заявил, что «русофобия на Донбассе» – это «первый шаг к геноциду». На этом крайнем проявлении путинской аффективной риторики эмоции становятся уже патологическими – по сути иррациональными, а потому еще более опасными.
Может ли в этой ситуации быть место для словесного разоружения? На данный момент тщательно спланированная, аффективная риторическая эскалация, похоже, идет рука об руку со все более жестокими формами ведения войны российской армией. В то же время, однако, в «словесной войне» все чаще участвует один Путин, а другие важные чиновники, такие как министр обороны Сергей Шойгу, на публике больше не появляются. Таким образом, поворот в риторике вполне возможен, если сменится выступающее лицо.