Слыша слова, произносимые во время последней войны в Европе (и намеки на то, о чем предпочитают не говорить), трудно не бросить раздраженного взгляда на календарь: на дворе 2022 год, а на территории суверенного государства Украина ведется агрессивная война. Но слова, которые произносятся в официальных и неофициальных заявлениях, пришли словно из какого-то более раннего времени: много говорится о «фашизме» и «фашистах», «нацизме» и «нацистах» (и «денацификации»), звучат и другие понятия, знакомые российскому уху со времен Великой Отечественной войны. В соцсетях – изображения Москвы и Киева в 1941 и 1942 годах (люди, глядящие на небо, полное вражеских самолетов; мирные жители, укрывающиеся от бомб на станциях метро). И, конечно, есть много аналогий с Гитлером, с событиями 1939 и 1941 годов. Кажется, что Вторая мировая война ожила и присутствует рядом с нами. Или лучше сказать так: борьба за память о той войне и за ее моральное наследие идет полным ходом; она жестоко бьет сапогом в лицо настоящему.
Трудное прошлое
В последние дни даже самые скептически настроенные наблюдатели с болью осознали, что к заявлениям Путина об истории нужно относиться серьезно. Не потому, что они вносят вклад в историческую науку, а потому, что они претворяются в политическую практику. Не потому, что они отражают всю сложность истории, как она происходила (не говоря уже о соблюдении правил исторической науки, требующих сопоставлять различные интерпретации), а потому, что они меняют – и в то же время отражают – то, как многие россияне видят ситуацию. И, что еще более важно, они станут в ближайшие годы частью глобальной дискуссии, потому что они были распространены не только среди миллионов людей, живущих в России, но и – через российские СМИ – по всему миру.
Меня как немку всегда особенно поражало частое и почти повседневное использование понятия «фашист» в русском языке. Как историк, изучая военный и послевоенный периоды, я имела возможность проследить появление этого понятия в архивных документах. Если в сообщениях периода середины войны еще часто говорилось о «немецких захватчиках» или «немецко-фашистских захватчиках», то в послевоенные годы произошел решительный сдвиг в сторону нормирования риторики, в результате которого элемент «немецкие» практически исчез, а побежденные нацисты утвердились в культуре памяти как просто «фашисты». Это было обусловлено, во-первых, основанием ГДР, т.е. созданием «хорошей» Германии, а во-вторых, тем, что позволяло, не проводя сложные различия, включить в нарратив коллаборационистов, не являвшихся немцами. У меня всегда было ощущение, что лично мне этот риторический трюк принес пользу, потому что в отличие от Великобритании, где я провела большую часть своей жизни, в России или в Украине у меня никогда не возникало впечатления, что мне придется обороняться от нападок, если люди узнают, что я из Германии. Быть немкой или немцем не обязательно означало быть фашистом.
Но та важная роль, которую понятие «фашист» играло и продолжает играть в советской и постсоветской исторической риторике, подразумевала, что оно было растяжимым и его можно было применять когда угодно и к чему угодно. Самая сильная внутрисоветская ассоциация с этим понятием была закреплена за западными украинцами. Мне еще в 90-е годы часто говорили – почти походя, – что «они там все фашисты». Исторической основой для этого – не соответствующего действительности – утверждения является сложная и часто очень противоречивая роль, которую сыграла украинская повстанческая армия под руководством Степана Бандеры в военные и послевоенные годы. Она то сотрудничала с немцами, то воевала против них. Сопротивление советскому режиму было ее главной задачей, решение, допускавшей такие действия и стратегии, которые зачастую бывали направлены и против местного гражданского населения. До середины 1950-х годов Бандера и его люди вели партизанскую борьбу с советскими военнослужащими и советской гражданской администрацией, а также действительно совершали масштабные акты насилия, особенно против поляков и евреев. Бандера и его войска стали героями на Западной Украине и среди украинских правых военизированных формирований с 1991 года (а до этого были ими втайне), и это считается крайне проблематичным не только русскими, но и украинской еврейской общиной, поляками и историками, работающими в этой области. Начиная с 2014 года, если не раньше, некритическое почитание украинского национального сопротивления времен войны и послевоенных лет перестало быть локальным явлением: оно находится в центре дебатов, которые сопровождают формирование украинского государственного нарратива и оказывают на него большое влияние.
Спорная память
Из всего сказанного становится ясно, что хотя определенные даты, такие как 1991 год (независимость), 2004 год (Оранжевая революция) и 2014 год (Евромайдан), являются важными вехами в новейшей истории Украины, существует и такая история, которая течет, словно подземная река, под этими общеизвестными датами. Один из самых глубоких расколов в советском обществе проходил между различными коллективными и индивидуальными воспоминаниями о Великой Отечественной войне. Почитание Бандеры на украинском Западе не в последнюю очередь было реакцией на бескомпромиссный официальный нарратив (созданный Сталиным и усиленный Брежневым), оставлявший мало места для нюансов и для тех личных воспоминаний, которые противоречили истории освобождения народов Красной Армией от фашизма и нацистской оккупации или, по крайней мере, не соответствовали присущей этой истории героизации советской армии. Украина, особенно ее часть, аннексированная Советским Союзом в 1939 году по условиям протокола к пакту Молотова –Риббентропа, имела непростую историю. Как писали историки Франции, Дании и других стран, оккупация оставляет после себя морально запутанные ландшафты, в которых люди не поддаются простому делению на коллаборационистов и бойцов сопротивления. И чем дольше длится оккупация, тем более запутанной становится картина и тем более несостоятельными становятся черно-белые повествования.
Несмотря на такие сложности, результатом этой полностью контролируемой государством советской риторики и культуры памяти о войне стало то, что, начиная, самое позднее, с 1970-х годов, наиболее радикальным способом показать средний палец советскому режиму считались демонстрация нацистской символики или иные – зрительные или словесные – способы продемонстрировать свою идентификацию с «фашистами» (впрочем, эта идентификация редко касалась идеологии, она почти всегда была поверхностно-символическая). В моих интервью с бывшими советскими хиппи свастика и нацистская форма нередко упоминались наряду с пацификами и фольклорными безделушками, которые дополняли репертуар хиппи. Такая практика была характерна не только для хиппи. Несколько лет назад на Байройтском музыкальном фестивале произошел скандал из-за того, что у российского оперного певца Евгения Никитина на груди была замечена вытатуированная свастика. Он оправдывался, говоря, что татуировка не имеет никакого отношения к национал-социализму, но это не убедило немецких организаторов. В Германии свастика имеет однозначный смысл. Однако тем, кто знал движение советских металлистов конца 1980-х и 90-х годов и помнит, что их среда была практически вся пропитана подобной символикой, смысл заявления Никитина был вполне понятен. В конце советской эпохи разрушилась не только идеологическая ясность коммунизма. Фашизм тоже был превращен просто в шифр, обозначавший смутную идею провокации, но скрывавший его темные черты и мрачную историю. Этот процесс тривиализации затем подвергся некоторому пересмотру в постсоветское время: в эпоху Путина жертвы, понесенные Россией в годы Великой Отечественной войны, стали одной из важнейших точек кристаллизации российской идентичности. Фашистами снова были другие. Но свастику можно было видеть несколько дней назад, например, в мобилизационном видеоролике, прославлявшем «Z» – букву, символизирующую российскую военную кампанию. Неясно, кто создал эти видеоролики, в которых видны, в частности, марширующие германские войска СС, но они широко и беспрепятственно распространялись в российском сегменте интернета.
Уже несколько лет назад Украина вслед за остальной Европой перенесла свой торжественный день памяти о войне с 9 на 8 мая. Это чрезвычайно символичный акт, который показывает, что Украина распространяет свою независимость и на эту, самую священную коллективную память, которую она разделяет с Россией. Украина помнит по-другому. И с тех пор, как этот праздник стал все больше милитаризироваться в России, где даже малышей одевают в форму времен Второй мировой войны и все чаще повторяют – пусть и не вслух – мантру о величии России, расстояние между украинскими, более амбивалентными воспоминаниями и воспоминаниями «старшего брата» становилось все больше. Поэтому слова Путина об украинских «фашистах» – это мощный призыв ко всем тем постсоветским людям, которые, как и он, трактуют Великую Отечественную войну как военную и моральную победу Советского Союза и его главного государства-преемника – России – и которые помнят и упоминают эту войну именно таким образом. Это тот образ истории, который Путин все более настойчиво пропагандирует через жесткий контроль военизированной и очищенной от всего неудобного учебной программы по истории и через спонсируемые государством празднования «Дня Победы» 9 мая. Это объявление войны тем, кто помнит иначе и кто, следовательно, по определению является врагом. В политике войны нет серого цвета, и уж точно нет его в мировоззрении Путина. Враг был и остается фашистом.
«Подарок Сталина»
Эта война за память уже разыгралась в небольших размерах в начале 2000-х годов в ожесточенных спорах по поводу памятников советским солдатам в Риге и Таллинне. Но в Украине этот вопрос имеет совершенно другие масштабы. От Украины никогда не ожидали только пассивного принятия созданного государством нарратива памяти. Украина должна была активно поддерживать этот нарратив и стать частью самопонимания России. А частью этого нарратива было и остается определенное положительное отношение к Советскому Союзу – в данном случае трактуемому как союз различных народностей и республик: в войне победила не Украина и не Россия, а Советский Союз. Утверждение суверенитета Украины как такового является провокацией, направленной против этого исторического образа, поскольку ставит под сомнение послевоенный порядок, установленный в 1944/45 годах, и его границы. Главным актором становится не государство, которое в глазах Путина является священным образованием, а народ. Народ же большинством в более чем 92% проголосовал за независимость Украины в 1991 году: в этом легитимность украинского государства, и таково его представление о самом себе.
В представлении же Путина Украина существует в ее нынешнем виде только благодаря тому, что он называет «подарками Сталина» (среди других так называемых «подарков» царского и революционного периодов). Под ними понимается этнически очищенный после 1945 года Запад Украины (многочисленное еврейское население было уничтожено нацистами, а еще более многочисленное польское было выселено в ходе обмена населением с Польшей). В путинской картине мира послевоенная Украина была создана Сталиным в 1945 году и тем самым морально узаконена как часть победы над фашизмом; поэтому она и сейчас, в 2022 году, должна быть преданной союзницей ему, Путину, который считает себя законным наследником миссии и власти Сталина.
Здесь уместно вспомнить понятие, которое Путин ввел в дискурс в начале военного вторжения: «денацификация» Украины. Это тоже сталинское понятие. Если до войны расхожей формулировкой, обосновывавшей политическое преследование, было «враг народа», то в послевоенные годы она трансформировалась в слова «фашист» или «пособник [фашистов]». Обе категории были растяжимыми и служили для сведения счетов на многих уровнях. Даже намек на контакт с немецкими оккупантами, уже одно только пребывание на оккупированной территории – имели негативные последствия для миллионов советских граждан, особенно для тысяч «восточных работников», большинство из которых были угнаны в Германию против их воли. Эти люди были исключены из советского общества, им не разрешали учиться, не позволяли занимать руководящие должности и заниматься культурной деятельностью. Их воспоминания не включались в официальное повествование о войне. Как и чистки 1930-х годов, денацификация в советском контексте не подразумевала попыток дифференциации или анализа соучастия: она следовала логике исключения, даже уничтожения. Она опиралась на представление, что любым соприкосновением с врагом человек был замаран полностью (еще одна навязчивая идея, общая для Сталина и Путина), причем расплата за это могла быть как индивидуальной, так и коллективной. То, как Путин использует понятие «денацификация», позволяет догадаться, какой он представляет себе Украину после развязанной им войны. Под прикрытием термина, понимаемого во всем мире как восстановление справедливости, Путин планирует не только уничтожить физическую реальность жизни украинцев в их собственном государстве, но и разрушить их представление о самих себе как о народе. По его мнению, то, что они считают себя независимой нацией, само по себе аморально и поэтому равнозначно преступлениям нацистов.
Заблуждения
Однако последние дни показали, что Путин отчасти заблуждался относительно эмоциональной силы своей риторики и ее воздействия на основную целевую аудиторию – российское население. Отсутствие связи с актуальной реальностью в официальных заявлениях болезненно очевидно, особенно для молодого поколения. Речи Путина резко контрастируют с образом современного государства, который Зеленский в эти дни нарисовал в своих выступлениях на русском языке, адресованных гражданам России. К тому же понятие «фашист» уже в советское время утратило свой блеск и, соответственно, свою силу. Определенный резонанс оно еще вызывает в основном среди старшего поколения. Среди молодежи до 30 лет этот резонанс в лучшем случае носит перформативный характер. Но установить соответствие между официальной пропагандой и собственным жизненным опытом ей трудно: слишком много россиян имеют друзей и родственников в Украине. Впрочем, есть много рассказов украинских граждан, которые говорят, что даже под российскими обстрелами их родственники говорят им, что их скоро спасут «свои» (т.е. русские).
У российского нарратива есть сила, но есть и слабые стороны. Путин за годы своего правления превратил празднование 9 мая в военизированный цирк, где малыши бегают в форме Советской армии. Но в последние тридцать лет параллельно люди думали и говорили о войне и на очень личном уровне: этому были посвящены такие инициативы, как «Бессмертный полк», созданный в 2012 году, когда люди на парадах несут фотографии своих отцов и дедов и таким образом пытаются осмыслить войну как часть семейной истории. Этот вид поминовения не очень подходит для воинственных целей, поскольку главное в его эмоциональном посыле – это скорбь и утрата, и поэтому он способствует скорее своего рода пацифизму. Не следует забывать, что еще во время Первой чеченской войны именно объединение солдатских матерей оказывало сильнейшее давление на тогдашнее правительство Ельцина. Тот факт, что Зеленский – еврей и, следовательно, был бы жертвой фашизма, а не преступником, подчеркивает абсурдность обвинений в адрес его правительства как «нацистской хунты», хотя этому аспекту, наверное, уделяется больше внимания на Западе, чем в России.
В ближайшие дни, недели или даже месяцы будет пролито много крови и будет нанесено много ран, что в свою очередь создаст потенциал для дальнейших конфликтов. Подобно тому, как Советский Союз так и не оправился от внешней и внутренней империи, созданной им в 1945 году, Украина – даже покоренная – останется гноящейся раной для российской политики. Она будет служить лакмусовой бумажкой лояльности (как мы это уже наблюдаем на примере писем поддержки от ректоров российских университетов), но в то же время она станет и знаменем внутрироссийского сопротивления. Происходящее в Украине уже наложило отпечаток на образ России в мире. Как немка, я знаю, что значит стыдиться деяний своей страны спустя долгое время после их совершения и даже без личного участия в них. В детстве, когда мы ездили в отпуск за рубеж, я умоляла своих родителей не говорить слишком громко. Военная победа, может быть, и останется за Россией. Но стыд – это высокая цена, которую придется платить еще долгое время.
Постскриптум
После написания этой статьи я поняла, что она отражает мои мысли как историка, но ни в коей мере не отражает того, что я чувствую как эксперт, как человек, бывавший в Украине и в России и испытывающий к ним дружеские чувства. Я чувствую глубочайшее отчаяние – прежде всего, из-за людей в Украине. За последние тридцать лет я провела много счастливых часов, гуляя по Киеву, Одессе, Львову, Черновцам и Симферополю. Большую часть 1999 года я провела в Крыму, где познакомилась со всеми мыслимыми культурами – советской, русской, украинской, татарской, караимской и еще несколькими другими. У меня разрывается сердце, когда я вижу кадры, на которых эти места и их жители подвергаются обстрелам, угрозам или оккупации. Как историк, исследующий Советский Союз, я привыкла видеть много страданий – не только в истории, но и на постсоветском пространстве сегодня. Но злобность и ненужность того, что происходит сейчас, превосходит эти масштабы. Можно сказать, что исторический взгляд сейчас не имеет смысла, потому что нет такого анализа, который мог бы объяснить неспровоцированное нападение с тысячами жертв. Должна признаться, что мне еще и страшно, потому что, хотя путинская Россия с самого начала была репрессивной и агрессивной (Путин начал свой президентский срок Второй чеченской войной), всегда существовали определенные границы. Теперь же кажется, что не существует таких границ, которые нельзя переступить. Всеобъемлющая «чистка» началась в ноябре с ликвидации «Мемориала» – одного из столпов перестроечных перемен. Она продолжается целенаправленными попытками ликвидации Украины как государства. Риторические угрозы дошли до Швеции и Финляндии. Путин крутит часы вспять, и никто не знает, где он захочет их остановить. Уже теперь ясно, что ради этого плана он готов пожертвовать как украинцами, так и собственным народом.